ЧЁРНАЯ   РЕЧКА

По барышской земле репрессии прокатились тремя волнами. Под ударами первой, в конце двадцатых – начале тридцатых годов, пострадало едва ли не каждое селение. Крестьянам, рабочим, интеллигенции ставилось в вину бог весть что.

В селе Новый Дол преподавала грамоту Татьяна Осиновская. Какую же нашли в её действиях крамолу? Какие обнаружили коварные рифы, на которые вольнодумная учительница пыталась направить отечественный корабль? Оказывается, антисоветская агитация и пропаганда. Да полноте! Может, когда-нибудь посмеялась над анекдотом, не урезонила рассказчика. Может быть, и сама обронила что-нибудь не совсем осторожно в кругу ребятишек ли, у портрета ли Иосифа Виссарионовича… Она не помнила ничего такого. Легко ещё отделалась – выслали в Астрахань.

Татьяна Ларина, простая крестьянка из Румянцева, угодила на Север со всей семьёй: мужем, сыном, снохой.

Василий Корняков, неграмотный землепашец из Старой Савадерки, не писал никаких прокламаций, а получил за ту же «антисоветчину» десять лет. Его односельчанину Ивану Манькову поставили «тройку». Срок мизерный. По нынешним временам почти как пятнадцать суток за мелкое хулиганство. Можно сказать, слегка погрозили пальцем. Мол, будь, мужик, подальше от сомнительных откровений. А он, открытая душа, не сдержался. Добавили «десятку», понизили в правах, сделали лишенцем.

Павел Назарьев работал в Жадовской кожевенной артели. Осудили на пять лет. Потом расстреляли.

Профилактика инакомыслия порой доходила до абсурда. Бумага в те годы была в большом дефиците. Свернул курящий человек самокрутку из газетного обрывка с портретом вождя – трибунал. Один из сельских интеллигентов попал в лагерь после того, как в пылу воспалённого воображения заявил товарищам, что непременно вскоре его пригласят на работу в правительство страны. Другого осудили за «антисоветскую пропаганду на собственном туловище» - не очень патриотическую татуировку на теле ниже спины. Что и говорить, опасные деяния…

Конечно, так рассуждаем мы сейчас. А тогда за подобное ссылали на Соловки и Беломорканал, в Казахстан, за Урал, на Дальний Восток. Подобием места ссылки были барышские посёлки Биллиюрт и Чёрная Речка.

…Большая поляна средь леса. Обильно заросли кипреем места бывших жилищ. Внизу пруд, тут же родник. Над водой проносятся дикие утки. Здесь, в пяти километрах от Акшуата, любимое место охотников. То и дело гремят выстрелы. Не пугающие людей выстрелы. В 1930-е тут всё было иначе…

Тянулись к небу, к жизни старые сосняки. Бежала речка, питавшаяся родниками. Спецпереселенцы соорудили на ней два пруда.

Посёлок Чёрная Речка жил, кормился лесоповалом. Народ, побитый гражданской войной, репрессиями, строился заново, лес только давай, большая нужда была в древесине. А работали вручную – пуп рвали – пила двуручная да лошадь с санями. Большими обозами переправляли деревья-хлысты на лесопилку. Лошадей было много, и оберегали их пуще людей: стояли крепкие конюшни, вдоволь было кормов.

После отхода ко сну в посёлке – кромешная тьма. И тишина. Тревожной была она в тридцать седьмом – шла вторая волна репрессий.

Вообще-то в этом уголке скорби не случалось гнусных дел, лишенцы жили дружно, не доносили друг на друга. Да вот нашёлся один «чёрный человек». По его доносу арестовали конюхов и возчиков, обвинили в плохом обращении с лошадьми, в падеже коней. Тимофея Белова, Исая Круглова, Ивана Фролова, троих Сазановых… Для этих трудяг уже были отлиты чёрные пули. Чудом ушли от расправы Умяр Таиров, Емельян Фадеев.

Вместо выбывших трудпосёлок  принял в свои железные объятия новую группу «кулаков», тех привезли из такого же спецпоселения - Биллиюрта.

Конобоз. Он же Чёрная Речка. Страна лишенцев, «кулацкий заповедник». Больше ста семей, сильно богатых детьми. Бариновы, Булатовы, Демашины, Ирейкины, Кузнецовы, Морозовы, Погодины… Русские, татары, мордва, чуваши, киргизы – интернационал.

С 1943-го спецпоселение официально стали считать трудовой артелью, или промышленной.

Промартель носила имя легендарной лётчицы Полины Осипенко. Занимались лесом, делали сани, гнули дуги, плели корзины из ивовых прутьев. Елена Ирейкина, Мария Кулагина, Екатерина Круглова, Фёкла Фролова в промартели выполняли разную, самую черновую работу, Александра Мирончева была мастером корзиноплетения.

Не было тут людей занозистых, объявлявших голодовку, не выходивших на работу. Видать, за столь приличное поведение поселенцам разрешили разбить грядки, завести скот. Началось, как бы сказали сейчас, социальное обустройство, пришли первые радости семейно-трудового бытия. Но корову, козу, птицу, полушубок да сапоги нужно было заработать, надрывая жилы.

Пришли в промартель первые полуторки. Открыли новые мастерские и стали ладить колёса, бочки и прочие необходимые на селе изделия. И всё же капитальной устроенности жизни не получилось. Это понимали взрослые.

А ребятня была по-детски беззаботной, жизнерадостной, шаловливой. Начальная школа размещалась в одном из бараков, старшие школьники ходили в Акшуат.

В начале шестидесятых годов последние чернореченцы покидали обжитое место, возвращались на родину отцов и дедов. И не стало Чёрной Речки.

СПЕЦПОСЕЛЕНЦЫ

За последние годы мы узнали много незаслуженно забытых достойных имён: государственные и партийные деятели, военачальники, чекисты, мастера искусств, ставшие жертвами репрессий. В то же время данные о потерях, понесённых в период культа личности, свидетельствуют: «винтики» страдали едва ли не больше, чем «первые» фигуры.

ОХ,   ВРЕМЯ-ВРЕМЕЧКО!

Очень сильно пострадало мордовское село Кудажлейка. В списке репрессированных десятки фамилий: Захар Афанасьев, Иван Вертьянов, Кирилл Горшков, Николай Жидков, Даниил Любаев, Филипп Клыгин, Андрей, Иван и Матвей Назаровы. Их арестовали в тридцать третьем. За что? Почти всем статью «шили» всерьёз - злополучную пятьдесят восьмую. Хотя иных взяли, скорее, на всякий случай. Как в той песенке: «Один из них был правым уклонистом, другой, как оказалось, - ни при чём».

Беда не обошла стороной соседнюю с Кудажлейкой Кармалейку. Оттуда родом нынешняя жительница Барыша Мария Трифоновна Индерейкина.

Она помнит многое из своего трудного детства, хранит в памяти массу имён и событий.

- Я не могу определённо сказать, сколько середняцких хозяйств было в Кармалейке. Но вот кулацкой семьи – ни одной. Это точно. В деревнях по соседству, действительно, хозяйничали  кулаки, некоторые мечтали о возвращении к старым временам и порядкам. Иные не гнушались никакими средствами обогащения: чем хуже для всех, тем лучше для них. В чём-то они были правы. В нашем ли селе, в другом ли всегда находились бедняцкие семьи – вечные побирушки-лодыри. Иным беднякам, правда, как они ни старались, не удавалось выбиться в крепкие хозяева, но ведь некоторые и не утруждали себя…

К началу тридцатых годов многие деревни осереднячились. В Кармалейке этот процесс шёл помедленнее. Самой справной здесь считалась усадьба Трифона Индерейкина, крестьянина-единоличника. Большой дом, крытый железом, - единственный такой на всю улицу. Амбар, навес, баня, пара лошадей, две коровы да прочая скотинка. А к сему ещё имущество: самотканая одёжка, скромная мебель, большая, красивая, как всем казалось, керосиновая лампа-семилинейка под потолком – подобной ни у кого не было.

ЛИШЕНЦЫ

Нет надобности говорить о том, как  боготворил жену Трифон Индерейкин. Не меньше любил детей, никого из пятерых не выделяя. Под одной крышей с главой семейства жили его мать да две сестры: одна – со своей семьёй, другая – бобылка-молодица. Едоков было предостаточно, но и рабочих рук хватало. Ухаживали за землёй, собственной и арендуемой. Так что на стол ставили не только похлёбку.

И пошли на малограмотного хозяина доносы: дескать, помимо прочего, столярничает, приторговывает, всегда при деньгах, к  тому же держит батраков. Действительно, Трифон занимался побочным ремеслом: в свободные от хлебопашества дни стекольщиком ездил по округе. Но не более.

В первый раз пронесло, как ни копали под него, как ни проверяли все жалобы.

Кармалейцев душили налоги. На соседа Индерейкиных наложили столько «дани», сколько он отдать ну никак не мог. Бывало, что мужик, сберегая целостность семейного угла с неимоверным напряжением, распродавал всё, кроме избы, покупал хлеб, вывозил его как собственный и тем самым выполнял наложенный «оброк».

В эту же пору здесь, в районной глубинке, вовсю разыгралась вакханалия из наветов и лжи. По доносу забрали Дмитрия Малова, хлопца девятнадцати лет, пострадали и другие. На самом деле, были такие, кто активно препятствовал коллективизации, кто припрятывал хлеб, срывал налоги. Но вот чем повинились перед властью её родители, в чём же заключался «компромат», Мария Трифоновна до сих пор не понимает. Дома никогда ничего плохого о Сталине не говорили, правда, и дифирамбов не пели. А то, что их хозяйство оказалось покрепче прочих, так всё своими руками добывали. Может быть, истинная подоплёка в том, что отец имел неудобную по тогдашнему времени черту – самостоятельное творчество в хозяйстве и собственное суждение. Но, скорее всего, роковую роль тут сыграл зять. То ли по пьяному делу, то ли просто в запальчивости поделился с друзьями: мол, он не только в примаках у Индерейкиных, но ещё и батрачит на них.

Судьба Трифона и его семьи была решена. Никто не выпал из обоймы обречённых на высылку.

Конфисковали дом, живность, вплоть до последней курицы, все предметы домашней утвари и обихода. Тут же, перед домом, устроили торги. Подходили кармалейцы, разбирали добро лишенцев. Трифон сунулся было купить что-нибудь из своего же нажитого – не моги, сказали.

КАТОРГА  И   ЕСТЬ   КАТОРГА

Теперешние любители ягоды черники и грибов лисичек часто натыкаются на это место. Урочище называют по-старому – Каторгой. О том, что происходило здесь, в лесном массиве близ села Акшуат, безмолвно свидетельствует развалившийся остов давнишней постройки. На это трижды проклятое место свозили кулаков и зажиточных крестьян из барышских, кузоватовских сёл. Ютились семьями в единственной казарме, кому не хватало уголка, ночевал на сырой земле. За территорию не выйти: по периметру колючая проволока и всегда начеку презлющая комендантская овчарка.

Небо плакало на «каторжан» холодными слезами. У большинства вскоре не осталось ни сухарика, ни крупинки. И если они тогда не умерли, выдержали, то только благодаря всеспасительному милосердию таких же изгнанных из родных гнёзд да пробиравшихся сюда редких родственников.

Люди томились тут до той поры, пока в глухом лесу не построили для них деревянные бараки. Со временем там образовался небольшой посёлок Конобоз, по другому – Чёрная Речка.

Беда бедой беду затыкает. Только перебрались Индерейкины на новое место - не стало матери. Болезнь, постоянная тревога за семью поставили точку на её многострадальной жизни. Оставить покойницу на пару дней среди родных, как подобает, затем похоронить по-христиански комендант не разрешил. В первую же ночь сыновья - Павел и Василий - тайком отвезли родимую на акшуатский погост, зарыли в чужую для неё землю, даже крест поставить не рискнули.

Отец-однолюб жил вдовцом до последнего своего часа.

Индерейкины ходили в Акшуатскую школу.

- Как же к вам, детям «врагов народа», относились акшуатские ровесники? – спрашиваю Марию Трифоновну.

- Нормально. Бывало, идём мы всей ватагой, нам кричат: «Конобоз – целый воз». Мы в ответ: «Акшуатские люди ехали на блюде, мы – на стакане и то обогнали». Так сказать, местный фольклор.

«ВРАГИ   НАРОДА»   РВАЛИСЬ   НА  ФРОНТ

Война. Казалось, все стали равными перед опасностью. Ан нет! Чернореченцев, как они ни просились, на фронт не брали – кулачьё. Средний из братьев Индерейкиных – Василий – всякими правдами и неправдами сумел поступить на шофёрские курсы. Яша Чавкин, чтобы продолжить учёбу, вынужден был сменить фамилию. Вот только они да ещё учитель Николай Григорьевич Индерейкин (однофамилец), поскольку временно находились за пределами Чёрной Речки, попали на войну в самом её начале.

Чернореченцы не остались в стороне, внесли свой вклад в приближение победы. Трифон Индерейкин, уже будучи тяжело больным, не отошёл от своего дела, гнал дёготь. Старшая дочь с подругами-подростками валили лес. Младшая Маша да такие же десяти-двенадцатилетние готовили щепу и чурки, «ткали» рогожки для каких-то фронтовых нужд.

В сорок третьем стали приходить призывные повестки и на Чёрную Речку. Отправился воевать старший сын Трифона Индерейкина. Младшего послали работать на авиационный завод.

Самые разные вести приходили в посёлок. То ли страх, то ли что-то другое давило, но взрослые больше молчали, не судачили ни  о политике, ни о фронтовых неудачах. Старались реже произносить вслух имя «отца всех народов». Другое дело - дети. Изредка им удавалось посмотреть фильм. И тогда они вовсю смеялись над дураком Гитлером, с восхищением говорили о Сталине. Дети отцов и матерей, которых уничтожили, загнали к чёрту на кулички…

Наступил долгожданный майский день. Большинство поселенцев работало на артельном поле. Взрослый дядька встретил на улице вездесущую Машу Индерейкину.

- Ты у нас, что звонкий колокольчик. Беги к народу, скажи: «Победа!»

Великая Отечественная была так долга и смертоносна, что победный конец её наполовину вырубленный посёлок встретил со слёзным вопросительным изумлением: «Неужто?!»

Вынесли из цеха верстаки, собрали съестное и устроили настоящий пир. Первый за всю тутошнюю жизнь.

Немногие из фронтовиков  вернулись домой. Пришёл старший из братьев Индерейкиных – Павел, с наградами и ранами. На среднего – Василия – получили похоронку. Офицер-танкист погиб на подступах к Висле, его похоронили в самом центре польского города Люблин.

ВРЕМЯ   НЕ   ВЕРНУТЬ

Умер Сталин, пришёл к власти Хрущёв. Наступило время, о котором поэт С. Липкин сказал:

            Ещё мы были много лет готовы

            Ждать, помнить тех, кто нёс тяжёлый крест,

            Но возвращаются из ссылки вдовы,

            Уехавшие в возрасте невест.

Началась реабилитация жертв репрессий. Для многих след тридцатых годов, однако, протянулся невидимо в шестидесятые-семидесятые и испортил им судьбу. Нет, у Марии Трифоновны жизнь пошла гладко.  Окончила педагогическое училище и пединститут. Учительствовала в Молдавии, Сибири. Вернулась в лесной барышский край и опять – среди детей. Последнее, предпенсионное место работы – горком партии, где она занималась вопросами пропаганды и агитации.

Она не клянёт своё детское пристанище, не таит обиды на тогдашнюю власть. Вернуть конфискованное, если нельзя вернуть судьбу и жизнь, - так было предписано президентским указом. Индерейкина получила компенсационные льготы.  Главное, снят камень с сердца.

Индерейкины покинули Чёрную Речку одними из последних. По разным адресам разъехались их товарищи по несчастью. Их немного, доживших до сегодняшних дней, кто был свидетелем событий в спецпосёлке. Юлия Кузнецова, Фёкла Фролова до последнего времени жили в Барыше, Сания Булатова, Ибрагим Таиров – в  Старотимошкине, Василий Баринов – на станции Налейка, Александр Чавкин перебрался в Челябинск. Иногда они приезжали на землю своего детства и юности. Вычеркнуть Чёрную Речку из памяти было нельзя.

2010 год.

ИЗ   ОРЛИНОГО   ПЛЕМЕНИ

С нашим районом разными жизненными обстоятельствами (здесь родились, учились, работали) связаны 23 земляка, отмеченных самыми высокими наградами Родины. В этом славном отряде – 13 Героев Советского Союза, семь Героев Социалистического Труда, три Героя России. В их числе Геннадий Григорьевич Ирейкин. Он родился за полгода до войны в посёлке, которого сегодня нет.

На Чёрную Речку, в трудпосёлок землепашцев-лишенцев, принудительно переселили из Малой Хомутери крестьян Ирейкиных.

Семья у Григория Игнатьевича и Елены Фёдоровны была большой, младший Геннадий стал одиннадцатым ребёнком. Начальная школа размещалась в одном из бараков, здесь и начал мальчик осваивать грамоту. Когда ему исполнилось десять лет, Ирейкины перебрались в Акшуат. Там Геннадий окончил семилетку, а полное среднее образование «добирал» в Старотимошкине. В итоге – полная школьная программа, золотая медаль.

Он мечтал о море, а вышло так, что всю жизнь свою посвятил небу. Говорят, для кулацких сынов дорога к большим и ответственным постам была закрыта. Это не совсем так. Золотой медалист успешно сдал экзамены в Куйбышевский авиационный институт. По направлению попал в лётно-испытательный центр имени Громова. Там молодой инженер записался на штурманское отделение школы лётчиков-испытателей.

Шесть лет Геннадий Григорьевич работал ведущим инженером на земле и на «летающих лабораториях». Лабораторными были далеко не новые самолёты авиаконструкторов Яковлева и Сухого.

В 1971-м, в возрасте тридцати лет, после многих месяцев познания теории и многотрудной практики наш земляк стал профессиональным испытателем. Подвергал испытанию уже не отдельные узлы самолёта, как раньше в лаборатории, а летательные машины в целом. Начинал с Ан-24, Як-40, МиГ-21. Затем пошли более современные Су-27 и Су-30, ракетоносец Ту-160. Он испытывал транспортные самолёты Ил-76 и Ан-74, машины семейства «Руслан» и «Мрия». Прошедшие все испытания Ил-86, Ту-144 и Ту-204, Як-42, которым исследователь отдал частицу жизни, становились явью, выходили на пассажирские линии. Ирейкин летал на перехватчиках МиГ-31, на сверхзвуковом бомбардировщике Ту-22. Всего же на его счету самолёты шестидесяти модификаций.

Экипаж испытателей уходил в воздух день за днём, месяц за месяцем. Прощупывали каждый нерв очередной машины. В иные дни авиаторы поднимали лайнер на одном только двигателе. Чтобы оградить от опасности других, они сознательно искали опасность для себя, ошибку в конструкции, шагали в вырытые собственными руками западни.

29 октября 1989 года в испытательном полёте на МиГ-31 штурману Ирейкину пришлось катапультироваться на предельно низкой высоте. Уцелел и он, и пилот П.В. Гладков.

Как-то на посадке раздался взрыв. Лопнула покрышка колеса. Самолёт просел, двигатель чиркнул по бетону. В окно кабины полезло пламя. Пожарные и санитарные автомобили неслись по аэродрому…

В то время у небесных высот ещё оставалось немало «белых пятен», на которые у современных Икаров чесались руки. В мае 1988-го экипаж Ан-74 из шести человек установил мировой рекорд дальности полёта. По прямой преодолели 6342 километра, шестую часть земного экватора. Вёл машину командир Ю.Н. Кетов, за штурмана был Г.Г. Ирейкин. К званиям Геннадия Григорьевича мастер спорта СССР,  рекордсмен Советского Союза прибавилось новое – рекордсмен мира.

Спустя четыре года вместе с пилотом Героем России А.Н. Квочуром на самолете Су-30 он совершил двенадцатичасовой перелёт с тремя дозаправками в воздухе через Северный полюс в США.

Наш рыцарь неба участвовал в совместных советско-французских испытаниях, внёс свою лепту в подготовку космического корабля многоразового использования «Буран». За участие в обеспечении космических программ земляка отметили Дипломом имени первого космонавта планеты Ю.А. Гагарина.

За все годы маститый авиатор налетал без малого 10 тысяч часов, из них 5525 – в испытательных полётах. Он стал заслуженным штурманом-испытателем страны, Героем России. У Геннадия Григорьевича медаль «Золотая звезда» за номером 612. В коллекции его наград – орден «Знак Почёта», отечественные и зарубежные медали.

Многие профессионалы неба пробовали силы в писательстве. Ирейкин вместе с Героем Советского Союза В.П. Васиным и историком авиации А.А. Симоновым выпустил многоплановую книгу о лётчиках, штурманах, парашютистах, работавших в лётно-испытательном институте с дня его основания в 1941-м до 2001 года.

Ныне ветеран – на пенсии. Но не сидится ему без общественных занятий, без работы с молодёжью. Геннадия Григорьевича избрали в председатели «Клуба Героев» города российских авиаторов Жуковского, был он и депутатом регионального парламента Подмосковья.

Уходят в небо всё новые стальные птицы. Их ведут потомки Геннадия Григорьевича Ирейкина, человека с «крыльями за спиной».

2012 год.

КОНЕЦ   ЛЕСНОЙ   ВОЛЬНИЦЫ

В тридцатые-сороковые годы здесь, в районе нынешнего Акшуата, был посёлок Чёрная Речка, земля кулаков-лишенцев, сосланных сюда из многих барышских сёл. А ещё раньше тут, в лесной глуши, в землянке, скрывались ухачёвцы. Здесь же, по одним данным, провёл свои последние дни на свободе их вожак Никита Ухачёв. Согласно другим сведениям его вместе с последними верными товарищами чекисты схватили недалеко от Смолькова, в землянке на берегу Свияги.

…Никита Никулин, он же Ухачёв или же Николаев, родился в 1896 году в кузоватовской Баевке. Рос дерзким неучем, как взрывчаткой начинённый. После первого класса  больше учиться не пожелал, помогал родителям по хозяйству. Никулиных по-уличному звали Николаевыми. Никитку же за озорство, ухарство нарекли Ухачём. Прозвище потом переросло в фамилию, с нею он и вошёл в историю нашего края.

Весной 1919-го Никулина мобилизовали. Из Сызрани красноармейский эшелон двинулся в сторону Барыша. В Налейке остановились на несколько часов. Никита отпросился у командира, и вместе с односельчанином Степаном Шумилиным отправились в Баевку, к молодым жёнам. К поезду друзья уже не вернулись.

Дабы избежать кары, они прятались по оврагам и лесам, иногда ночами приходили домой. Дезертирам потребовалось оружие. Никулин заявился в дом соседа Прокофия Кафидова. Выпросил хранившуюся  с мировой войны трёхлинейку и пять патронов. Попросил на недельку, оказалось, на месяцы. За такой поступок Кафидова, как ухачёвского пособника, позднее расстреляли.

Первыми жертвами дезертиров стали пятеро женщин-москвичек, работавших на тимошкинской фабрике. Они несли в Баевку мануфактуру, чтобы обменять на хлеб. В дороге их и ограбили. Одна из них, самая бойкая, отказалась отдавать товар; Никита её пристрелил.

Ухач стал обрастать людьми. Его правой рукой становится кузоватовец Иван Карасыдин. После гибели помощника Никита назначает на вакантное место Сергея Бугрова. Тот слыл заправским воякой: четыре года провёл на германском фронте, имел два георгиевских креста, за ним числилось двенадцать убитых немцев. Чем не правая рука! Сам Никулин с войны воротился унтер-офицером.

В отряд принимали всякого, кто приходил в лес – дезертиров, крестьян, молодых и не очень, уголовников.

От Баевки до Барышской Дурасовки простиралась зона действия ухачёвцев. Грабили винные и спиртовые заводы, кооперативы, почтовые отделения. Разгоняли крестьянские обозы, направлявшиеся с хлебом на ссыпные пункты. Хлеб, вино, спирт, деньги Никита раздавал крестьянам, и пошла гулять по окрестностям молва о новом Стеньке Разине, защитнике простого люда.

Атаман любил пошутить. Реквизируя продукты, напитки, поощрял тех, кто охранял  предприятия и не оказывал ему, Ухачу, вооруженного сопротивления. На винзаводе в Зеленце он забрал 240 тысяч наличных да четыре ведра спирта – больше друзьям было не унести. Расписку выдал на все двенадцать ведер. В Лесном Матюнине взяли три бочки горючей жидкости, завхозу оставили расписку за пять ёмкостей.

Вот он на лесопилке в Акшуате. От управляющего Иофина потребовал 180 тысяч рублей. На следующий день Иофин стал распространяться, дескать, у него отобрали 440 тысяч. Слух дошёл до Никиты. Он вновь побывал на лесопилке, взыскал с управляющего остальные 260 тысяч.

Отряд продолжал грабить кассы государственных предприятий, медицинские пункты, мельницы… Попадались ухачёвцам красноармейцы. Проверяли, есть ли нательный крестик. Тех, кто с крестом, отпускали, тех, кто без, били смертным боем. Никита лично застрелил друга детства председателя Баевского сельсовета Дмитрия Новикова. Были и другие политические жертвы: рядовой красноармеец в Дурасовке, милиционер Фролов в Смышляевке, комиссар Тютюмов, сотрудники ЧК Беляков и Воробьёв.

Так кто же он, Никулин-Ухачёв? Что им двигало? Политические мотивы или банальная уголовщина?

Отец Андрей Никулин, брат Евсей просили Никиту, умоляли остепениться, явиться с повинной. Потом смирились, сами стали продавать доставляемые из леса дефицитные по тому времени вещи.

Пошли разговоры о том, что Никита пытается связаться с антоновцами, действовавшими в Тамбовской и Пензенской губерниях. Больше ждать нельзя было, за ухачёвцами началась настоящая охота. Группу чекистов, направленных в наши места, возглавил начальник оперативного отдела Симгубчека Степан Крутилин. До этого он раскрыл и со своими подчинёнными уничтожил отряд бывшего царского офицера Самсонова. Тот квартировал в Симбирске, а его люди разъезжали по волостям, искали союзников. До союза с Ухачёвым дело не дошло. Основной костяк самсоновского отряда был перебит на явочной квартире, более ста бунтарей сдались. Решением Губчека 26 были приговорены к расстрелу.

Чекисты окружили лесную сторожку ухачёвцев. Одни полегли, другие выбросили белый флаг. Атаману удалось скрыться.

Крутилин взял в заложники Прасковью Шишигину, жену Степана Шумилина, того самого, кто вместе с Никитой дезертировал весной 1919-го. Прасковья написала мужу слёзное письмо, заклиная сыном, молила выйти из леса. И Шумилин вышел. Он рассказал о тех местах, где мог скрываться Ухачёв.

Чекист Злобин с оперативниками прибыл в Водорацкую волость. Ему помогал отряд самообороны тимошкинской фабрики. Возглавлял молодых добровольцев Хамзя Богданов, будущий полковник, командир стрелковой бригады, Герой Советского Союза. В Акшуате в потайной яме арестовали восьмерых повстанцев. Еще 24 ухачёвца были схвачены на Чёрной Речке. Одну из баз «накрыли» в Бештановке (Заречном). Изъятые оружие, боеприпасы, продовольствие едва уместились на семи больших подводах.

У Никиты было много осведомителей и укрывателей. Благодаря таким добровольным помощникам он много раз уходил от преследователей. Но те упорно шли по его следам. Поливаново, Мордовская Темрязань, Осока, Красная Балтия, Чекалино…  Побывали чекисты в Русской Темрязани, Латышском посёлке… Бесконечные разъезды по глубинным сёлам и деревням, по кордонам и сторожкам. Погоня, опасность, подстерегающая за каждым кустом, озлобленные взгляды вчерашних товарищей, сдающие порой нервы…

Тот же бывший «зелёный» Степан Шумилин подсказал ещё раз: ищите на Свияге.

Вместе с Ухачёвым пленили Бугрова, Катаева, Кисарова, Макарова, Чиркова и ещё нескольких рядовых повстанцев. Это произошло 19 февраля 1921 года.

Следствие растянулось на месяцы. Губернская газета «Заря» 10 июля сообщила о том, что Ухачёв, Бугров, Макаров и Чирков приговорены к расстрелу. 7 июля приговор был приведён в исполнение. Наш земляк Яков Сивохин был одним из тех, кто в симбирской тюрьме поставил последнюю точку в ухачёвском деле.

Это был неизбежный конец людей, метавшихся между «красными», «белыми», «зелёными», людей, с упорством и фанатизмом обречённых стремившихся продлить своё существование.

2012 год.

< Предыдущая		Следующая >